Глава седьмая
читать дальшеСнаружи, в небе над Серенити, темноту рассеяло пиротехническое шоу. Повсюду в городке его жители – те, что не засели в барах, отмечая День Посадки совсем иным образом, – смотрели в небо широко раскрытыми глазами и восторженно охали и ахали, как обычно при подобных салютах.
Они вышли на улицы тысячами.
Некоторые стояли на пляже, окружавшем озеро Кохрейна, чтобы лучше всего видеть фейерверк – ракеты запускали с маленькой лодки, плававшей по озеру. Они смотрели, как ракеты взрывались разноцветными фигурами, а затем быстро смотрели вниз, чтобы увидеть те же фигуры, отраженные в воде.
Некоторые сидели на холмах к западу от города и смотрели в небо. Другие совсем расслабились и улеглись прямо на холмы, чтобы тоже смотреть вверх на фейерверки, но без всяких усилий. Некоторые даже решили смотреть на тех, кто пришли с ними, и до происходящего в небе им не было никакого дела.
Большинство, однако, собралось на улицах Серенити, смотря в небо и показывая вверх. Они бродили по главным улицам колонии, больше похожие на муравьев, бегающих вокруг муравейника, чем на группу людей. Большинство решило встать где придется и надеяться, что с этой точки удастся разглядеть салют. Те же, кому удавалось двигаться, делали это медленно. Людей было слишком много, дорог – слишком мало, и приходилось стартовать и останавливаться, уворачиваться и маневрировать, чтобы ни с кем не столкнуться.
Все улицы были забиты, особенно Главная улица. Конечно, до Бурбон-стрит в разгар масленицы ей было далеко, но лишь потому, что в Серенити жило гораздо меньше людей, чем в Новом Орлеане. Сегодня, не считая нескольких человек, которым нужно было работать, все население Серенити, десять тысяч человек, разгуливало где-то по территориям колонии. Дети будут до утра радоваться фейерверкам и празднествам и пропустят время, в которое обычно ложились в постель, причем с разрешения родителей. Сами родители будут праздновать не только День Посадки, но и то, что в эту ночь сами снова превратятся в детей. Служба безопасности будет разнимать бесчисленные драки и кое-кого арестует. Завтра колонисты ничего не будут делать, восстанавливаясь после вчерашней ночи. Всем было наплевать. Никто не хотел, чтобы это произошло как-то по-другому.
Они прилежно трудились целый год в трудных, тяжелых, даже невыносимых условиях, и выдержали их. Может быть, Серенити и не процветала, но они упорно гнули свою линию и добивались производительности. В первый год работы в колонии, условия которой не намного лучше, чем в аду, производительный труд – не просто достижение. Это повод устроить праздник.
И праздник состоялся. Возможно, не такой шумный, как масленица в Новом Орлеане, без таких толп, как канун Нового года на Таймс-Сквере в Нью-Йорке, и не такой цветастый, как День Коронации на Тройюсе, но это лучшее, на что была способна Серенити. И такого праздника было более чем достаточно для людей.
Даниэль Лэтэм не видел фейерверков.
Его кабинет нависал над озером Кохрейна; через двустворчатое витражное окно от пола до потолка открывался замечательный вид на воду, дававшую колонии жизнь. Сегодня через окно открывался не менее потрясающий вид на многоцветные фейерверки – и на фигуры в небе, и на их отражения в озере.
Даниэль Лэтэм их не видел.
Он сидел за столом, игнорируя салют, и заканчивал последнюю вычитку написанного днем доклада. Закончив ее, он прочитает доклад вслух, чтобы компьютер записал его в память. Затем можно будет отослать его.
Писать он предпочитал вручную, а вот законченные тексты надиктовывал. Отсканировать страницу с помощью компьютера было бы быстрее, но не доставляло такого удовольствия. Программы оптического распознавания текстов выпускались уже почти триста лет, но во многих аспектах технология совершенно не улучшилась с момента ее изобретения. Процесс сканирования текста и перевода его в двоичную информацию, понятную компьютеру, создавал ошибки, разнившиеся от небольших опечаток до вещей, которые можно было назвать лишь ненормальными. Каждый раз, когда компьютер по какой-то причине чего-то не распознавал – зачастую, и Лэтэм это признавал, такое случалось из-за его почерка, – он пытался найти самое похожее слово. Лэтэм обнаружил, что после сканирования приходится потратить не меньше времени на исправление таких «лучших догадок» искусственного интеллекта, чем на простое надиктовывание текста в компьютер. Так что сегодня, хотя времени было в обрез, и закончить стоило до встречи с Мак’Тором, он собирался диктовать доклад.
Он приказал компьютеру включить Седьмую симфонию Бетховена, одну из самых длинных и, возможно, самую прекрасную работу старого мастера. Он приказал сделать погромче, чтобы заглушить шум фейерверков. Он хотел, чтобы его ничего не отвлекало, пока он сидит за столом, читает текст компьютеру и вносит последние поправки. Ничего не должно было мешать выполнению задачи.
К сожалению, музыка слишком хорошо сработала как барьер от отвлекающих звуков. Он не слышал, что к кабинету идет Хелен, пока та не открыла дверь.
Лэтэм совершил быстрый маневр, отработанный уже множество раз. Он закрыл книгу, в которой писал, взял ее, развернулся в кресле лицом к книжной полке позади и поставил книгу на свободное место на полке. Она идеально вписалась в пустое пространство в середине семнадцатитомного собрания сочинений.
Обычно он слышал шаги Хелен в коридоре, когда она была еще достаточно далеко, так что он успевал завершить маневр и повернуться назад к двери еще до того, как она войдет в комнату. Но он думал, что она празднует вместе с остальными колонистами. В результате, когда он повернулся в кресле лицом к двери, Хелен уже оказалась в середине кабинета.
Она возвышалась над ним; из-за плотного стеганого пальто, надетого на ней, она казалась вдвое больше обычного. Как всегда, пальто Хелен надевать было совершенно необязательно. На Анегере-2, конечно, ночью было холодно, но пальто предназначалось для обледенелых планет. Но, с другой стороны, это Хелен, готовая сделать все, лишь бы не испытывать дискомфорт.
– Ты всегда так, да, Даниэль? Серенити устроила свой самый большой праздник, а ты, вместо того, чтобы быть со своими людьми, как и положено лидеру, забился в свою маленькую норку и пишешь. Ты эгоист и всегда им был!
Хелен схватила ручку со стола Лэтэма и направила на него ее кончик, словно это было копье, которым она хотела пронзить его сердце.
– В следующий раз, когда захочешь скрыть, что делаешь, не забывай о ручке! – Ее голос легко перекрыл и музыку, и фейерверки. – Я уже слишком много лет с тобой живу, чтобы запомнить все твои проклятые привычки. Ты никогда не оставляешь ручки без колпачков, если только перед этим не писал! Не хочешь, чтобы ценные чернила засохли, да? Клянусь, Даниэль, ты даже о своих ручках думаешь больше, чем обо мне!
– Это несложно, – ответил Лэтэм, не успев сдержаться. Лицо Хелен стало ярко-алым, и она швырнула ручку в Лэтэма, словно снаряд, в который она, несомненно, очень хотела эту ручку сейчас превратить.
Хотя ручка отскочила от груди Лэтэма, не причинив тому никакого вреда, бесследно попадание все же не прошло. Он посмотрел на нее и почувствовал, как его лицо краснеет так же ярко, как и ее, потом протянул руку и показал в другой конец комнаты.
– Вон там дверь, Хелен. Когда будешь уходить, пусть она врежет тебе по заднице. – Затем он добавил: – И покрепче.
Вместо того, чтобы направиться к двери, Хелен с быстротой, поразившей Лэтэма, учитывая, что на ней были все те же глупые, непрактичные туфли на каблуках, оказалась перед ним, смотря сверху вниз.
– Не смей выгонять меня, словно я какая-то… какая-то…
– Обычная женщина? Но ты именно такая и есть. – Лэтэм встал, чтобы ей пришлось смотреть уже снизу вверх, и продолжил: – Не думаю, что найдется кто-нибудь столь же обычный, как ты. Дешевая, грязная потаскуха, единственные достоинства которой – донельзя раздутое чувство собственной значимости и способность орать громче, чем меракианский визжащий червь.
– Как… ты… смеешь…
– Словно по сценарию.
Реакция Хелен была внезапной и взрывной. Она размахнулась правой рукой и залепила Лэтэму пощечину; звук оказался достаточно громким, чтобы, как и ее голос до этого, заглушить и музыку, и салют.
Хотя его щеку защипало, Лэтэм не поднял руку, чтобы дотронуться до нее. Он стоял и смотрел на Хелен, и в его глазах горел гнев, такой же сильный, как боль, которую он чувствовал на лице.
До этого Хелен лишь однажды ударила его, вскоре после трагедии, забравшей жизнь их Кэтрин. Он поклялся ей, что никогда больше не позволит ей подобного. Сейчас, хотя он и не знал, кого мог ненавидеть сильнее, чем Хелен в этот момент, и не представлял себе, что готов сделать, чтобы исполнить клятву, он двинулся в ее сторону.
Но обнаружил, что Хелен снова отреагировала быстрее, чем он мог представить.
– Не подходи близко, Даниэль! – сказала Хелен и подчеркнула команду, нацелив фазер, который достала из ящика его стола, прямо ему в голову.
Лэтэм изумленно моргнул. Их брак давно превратился в фикцию, но ему не верилось, что дело дошло до того, что Хелен пригрозила ему фазером. Затем он увидел ненависть, заполнившую все ее лицо, и Хелен впервые с того самого момента, как он встретил ее, показалась ему уродливой. Затем он посмотрел на фазер в ее руке, в частности, на кнопки на рукоятке.
И рассмеялся.
– Не подходи, Даниэль! Я… я серьезно!
Лэтэм заметил, что ненависть на лице Хелен быстро сменилась страхом, и понял, что его странная реакция – смех под направленным на него фазером – сделала ее неуверенной. В том, что он сделает дальше. В его здравоумии. Он увидел, как с ее лица исчезло целеустремленное выражение, а рука, держащая оружие, задрожала.
Затем, таким же быстрым движением, какие удались перед этим Хелен, он протянул руку и выхватил у жены фазер.
– Ты, глупая сучка, – сказал он, направив фазер чуть левее ее головы и нажав на курок. Ничего не произошло. – Эта штука даже не заряжена. Я держу ее здесь только потому, что обещал это Лу Александеру. Конечно же, ты об этом не знала, так ведь? – добавил он и бросил фазер. Ненависть к жене, которую Лэтэм ощущал еще несколько мгновений назад, испарилась. Конечно, он до сих пор был разгневан на нее, как ни на кого другого в жизни, но не ненавидел ее. Она не стоила таких эмоций.
– Я хочу, чтобы тебя здесь не было к тому времени, как я вернусь сегодня ночью, Хелен. Если честно, мне наплевать, куда ты пойдешь. Лучше всего – куда-нибудь подальше с этой планеты, но сомневаюсь, что тебе удастся так быстро зафрахтовать корабль. Пусть кто-нибудь скажет мне, куда отправить твои вещи, потому что я больше не желаю с тобой разговаривать.
И, конечно, сюда я тебя больше не пущу. Я доведу твои сегодняшние выходки до сведения Лу Александера, и я уверен, что он будет очень рад поддержать мой приказ. Возможно, я нехорошо с тобой поступаю, выкидывая тебя из твоего же дома, но что тут еще сказать? Должность дает привилегии.
Вот еще что, жди очень трудного развода. Я собираюсь добиться того, чтобы ты вообще ничего не получила. И даже в эти просвещенные времена, учитывая твою невежливость, твои измены и попытку убить меня, не думаю, что мне будет трудно убедить любого судью, что ты этого просто недостойна.
– Даниэль, я…
– Помолчи, Хелен. Мне абсолютно все равно, что ты хочешь сказать. И, пожалуйста, избавь нас обоих от очередной сцены. Так или иначе, ты уйдешь отсюда сегодня ночью. Или сама, или Лу закует тебя в наручники по обвинению в покушении на убийство. Выбирай.
Во второй раз за ночь, что было очень редким случаем в последние годы их брака, слова Лэтэма, обращенные к жене – или к бывшей жене, как он внезапно понял, – возымели нужное действие. Она побледнела, словно всякая живость и выразительность пропали с лица, и ушла.
Никаких слов. Никаких слез. Никакой сцены. Она просто ушла. Из кабинета и из дома. Она ушла на улицы Серенити в одиночестве.
Лэтэм подумал, что вряд ли она надолго останется одна. Только до того, как найдет Немова. Затем она не только будет не одна, но и сможет не молчать. Когда она найдет Немова, то у нее будет время и слушатель для слов, слез и сцен.
Все закончилось. Их брак. Их жизнь. Это не стало внезапным или неожиданным. Этот день должен был наступить уже давно. И, хотя Лэтэм не мог сказать, что развязка стала неожиданной, кое-чего он не ожидал.
Он посмотрел на фазерный пистолет, лежащий на пустом столе; ручка управления была повернута на режим убийства. Нет, этого он не ожидал.
Может быть, такого не ждет никто.